СШ:
- Это правда, что при вашей по-прежнему отличной мобильности вы умеете
отрубать кусок недели и уходите на дно, исчезаете в лесах?

Захар Прилепин: - Выходящие книги как-то об этом сигнализируют.

СШ: - В книгах курсивом мы читаем «деревня Торговцево».

АП: -
Я бы не сказал, что я умею вырубаться из исторического процесса. Я,
скорее, врубаюсь в исторический процесс, чем из него вырубаюсь, потому
что знаю – стоит вырубиться из исторического процессе, в него уже не
вернешься. Исторический процесс и литературный процесс – это две разные
вещи, кстати. Иногда они совпадают, иногда – не совпадают, к счастью или
к несчастью не знаю. У меня, пожалуй, они совпадают.

ЗП: - Еще
Вадим Кожинов, ваш приятель, писал книгу о России и назвал ее «История
Руси и русского слова». Он предпочитал изучать историю России через
тексты, и я так понимаю, это ваш случай как раз, когда тексты
встраиваются в жизнь, а жизнь встраивается в тексты.

СШ: - Я бы в
дополнение спросил: с одной стороны, ваша жизнь – это уникальная
кинолента, бесконечные опыты, а с другой стороны – бесконечное множество
слов и образов. Как это сочетается – опыт и образ?

АП: -
Где опыт, там и образ. Опыт – это всегда огромный риск неудачи. Риск
неудачи и поражения – это то, что создает литературу, литературный
стиль. Образы – это не более чем формы неудач, и когда возникает галерея
образов, это галерея неудач. Если бы писатель был абсолютным гением и
абсолютным счастливчиком, он бы написал только один образ. А поскольку в
этом смысле я неудачник, и вся моя литературная жизнь – это такие
микрокатастрофы, стилистические, мировоззренческие, то здесь такое
количество и текстов, и названий романов, и образов.

СШ: - Вы не
раз отмечали, что для вас важна эта странная встреча Платонова и
Набокова. Это действительно так? Для вас по-прежнему остается важной эта
оригинальная траектория художника, абсолютно личный поиск метафоры и
ключа к действительности, осмыслению, в конечном итоге, слова? Вы могли
сказать, что образ оказывается важнее, чем идея, чем мысль даже? Есть ли
в образе что-то интуитивное и кто из художников на вас повлиял?

АП:
- Я не знаю, где встретились Платонов и Набоков, наверное, в моем
сердце только, ненадолго, а потом они расстались, не подав друг другу
руки. Что касается связи между образом и мыслью или идеей, то такая
связь, конечно, есть, но как ни странно, теперь я начинаю замечать, что
идея оказывается выше образа. Я нашел этому подтверждение в литературной
судьбе Толстого, для которого под конец жизни идея оказалась более
важной, чем образ. Она была для него настолько важной, что он оттолкнул
все образы ногами и остался внутри идеи. Отрекся от литературы в своем
стремлении к божеству, не пришел к Богу, потерял литературу. И вообще он
выглядит человеком, который сжег мосты, с одной стороны, а с другой
стороны, сжег берег, на котором он находился. Но я себя таким не считаю.

ЗП: - Но все-таки он исхитрился и из последних сил написал «Хаджи-Мурат».

АП: -
Это не последнее, что он написал. Это был последний всплеск его
образности. А потом пошли все эти его философии, все вероучения.

ЗП:
- Меня действительно этот вопрос волнует, потому что это не только
позиция Толстого, но зачастую и художников совершенно разного толка.
Допустим, поздний Пастернак не хотел признавать никакой поэзии, никакой
литературы, потому что зачем она нужна, если есть моя? Лимонов презирает
литературу и без конца говорит, что это бессмысленно. Литература, кино –
все это чушь собачья, все это не нужно, нужна документалистика.

АП: -
Нет, у меня другое. Вот теперь выясняется, что к концу жизни мне
удалось сформулировать несколько постулатов – историософских,
богословских, которыми я очень дорожу как квинтэссенцией прожитой жизни.
Но подбирался я к этому через поиски, через образ, через литературу. И я
просто поражаюсь, сколько было затрачено литературы, чтобы выработать
такое небольшое количество идей к концу жизни.

ЗП: - Так каковы они?

АП:
- Я сумел сформулировать для себя, открыть коды русского исторического
сознания, эти коды суть имперские коды. Я убедился и продолжаю
навязывать миру представление о русской истории как о череде сменяющих
друг друга империй. Полагаю, что настоящее русское будущее без империи
невозможно, и просто оно и не будет существовать вне империи, а будет в
имперском контексте существовать. В контексте пятой сегодняшней империи,
которая сменила четвертую, мою любимую, Сталинскую, красную, а та –
Романовскую, а та – Московское царство, а та – Киевско-Новгородский
период. Я сформулировал для себя восхитительную тайну черных дыр и
черных ям, которые отделяют одну империю от другой. Ямы, в который
проваливается русская цивилизация, исчезая в ней бесследно, без всякой
надежды на воскрешение, но потом случается нечто непонятное историкам. И
этим таинственным, загадочным, что воскрешает Россию каждый раз,
является категория чуда. Я прекрасно знаю и представляю, что русское
чудо является фактором и русской, и мировой истории. И оно, это русское
чудо, каждый раз выплескивает эту погибшую цивилизацию, выбрасывает ее
на другой берег в новых ризах и новых одеждах. Я сформировал для себя
идею возможности построения рая на Земле. Я убежден, что русское
мессианство, которое я тоже открыл в себе самом и своих близких, оно
предполагает создание рая на Земле, и Господь создал русский народ
только для того, чтобы он сформулировал райские смыслы и посвятил свое
существование сведения неба на землю. Этим занимается и вся русская
мысль, и вся русская поэзия, и вся русская судьба – это тоже мое
открытие. Более того, перечитав Новый Завет, я понял, что именно это
вменяется человечеству через Новый Завет, через Катехизис, ибо «Отче
наш» - это молитва, которую оставил нам творец, и в этой молитве Господь
призывает, чтобы мы молились, чтобы Царствие сие пришло. Значит, мы
молимся по указанию Спасителя, чтобы Царствие сие пришло, и о том, чтобы
воля его, существующая на небесах, была и на Земле. И, повторяю, это
огромная мировоззренческая и религиозная задача русского народа и
русского человека. Это окрашивает всю мою жизнь в особый свет, я льщу
себя надеждой, что, может быть, я в своих скитаниях, своих заблуждениях,
в своем косноязычии я именно это пытался пролепетать, именно эту
молитву пытался интерпретировать в своей литературе? Наконец, еще один
постулат связан с такой категорией, как русская победа. Русская победа –
это данность, это не то, что произойдет когда-нибудь, а то, что уже
произошло, и что победа, которую Россия всегда должна одерживать, на
протяжении всей своей истории, эта победа существует задолго до того,
как ее начинают праздновать в России, и она вытягивает на себя весь
гигантский фрагмент русской истории. Сегодня, среди всей кромешности, в
которой мы пребываем, среди всего ада, в котором мы живем, эта
пленительная звезда, звезда пленительного русского счастья, движет нами,
она является таинственным пробуждением всех наших дел и смыслов. Это
ощущение следствия победы, которое является на самом деле причиной
всего, и вытягивает на себя причинно-следственный ряд. Думаю, что эти
открытия, которые для кого-то, может, и не открытия вовсе, а
хрестоматийная данность, я с ними отправлюсь к Господу и покажу ему, что
собрал.

ЗП: - Я еще добавлю одну фразу, написанную, как мне
кажется, с какой-то Есенинской, крестьянской простотой, фраза из романа
«Надпись», когда герой влетает в башню и видит надпись «Бог есть. Россия
мученица. Ты умрешь».

СШ: - Может быть, это очень личный вопрос,
как раз на тему Бога и религии. С одной стороны, есть некоторая
декларативность в вашей религиозности, с другой стороны, каков ваш
взгляд, каков путь вашего поиска? С одной стороны, мы видим вас
человеком традиции, православного христианина, с другой стороны, я читаю
ваши нежные и, в общем, понятные мне слова вообще о религии, в том
числе «Огненный ислам». Как вы постигаете в рамках канонических вопросы
взаимоотношений человека и творца? Известно, что многие русские
писатели, такие как Чехов или Бунин были мистиками или не мистиками, но
были далеки от религии. Вы действительно религиозный человек или это еще
и часть гражданской патетики?

АП: - Как знать, ведь если
где и есть универсум, то в религии. Если это так, то у религиозного
человека это охватывает все сферы – и гражданские, и личные, и бытовые, и
житейские. Поэтому эта патетика, о которой ты говоришь, она связана с
публичностью моей. Если бы я не был в такой степени публичным, я просто
бы молчал об этом. Еще одно мое открытие: я убедился, что советский
безбожный и богоборческий век был веком высочайшей религиозности, был
веком высочайшего духовного творчества. Более того, может быть, это был
один из самых христианских периодов в истории России. Победа 1945 года,
за которую наш народ заплатил 30 миллионами жизней своих героев – эта
победа была священной, как об этом говорят даже православные скептики.
Люди, которые вели, выиграли эту войну, были, по существу, святые, ибо
они принесли Христову жертву. В дохристианскую эпоху пришлось принести
грандиозную жертву, то есть Господь распял самого себя, но и здесь эти
30 миллионов, которые сражались, умирали, исходили муками, мольбой,
проклятиями – они сломили этот ход тьмы. «Во поле березка стояла»
оказалась мелодией намного более мощной, чем Вагнеровские «Тангейзеры».

ЗП:
- Тогда мы перейдем от вопросов метафизических к вопросам насущным и
бытовым. При всем очевидном обожании, которое я испытываю к вам, вашим
текстам, вашему жизненному пути, меня один и тот же вопрос гложет
последние годы, я не могу от него отвязаться. Вопрос этого, как вы это
назвали, микроинсульта, который переживает Александр Андреевич Проханов,
постоянно очаровываясь до недавних времен фигурами, которые хотя бы
менялись, Руцкого, Хасбулатова, Рогозина, а потом появилась одна фигура
всем на смену – Владимир Владимирович Путин. И у Александра Андреевича
Проханова это проявляется в период, близкий к выборам. Есть Путин и есть
эта либеральная клика, и он делает ставку на Путина, а потом в
промежутке между выборами начинается эпоха разочарования. Он говорит,
что ничего не происходит, русский дух не загорелся в этом человеке,
божественная искра снова его покинула, армия разваливается, люди
умирают, и потом на очередном повороте Александр Андреевич всей мощью
своих легких, своего рассудка, интеллекта, обаяния опять вдыхает живую
жизнь в эту фигуру, в эту мумию и опять его как бы оживляет. У него
загораются глаза изнутри, он опять начинает шевелить ногами и руками,
как Буратино, и опять Путин всем кажется живым, русские люди пытаются
довериться Александру Андреевичу и доверяются, и, как мне кажется, очень
обманываются каждый раз. И я возлагаю часть вины на вас за это. Эти 12
лет это вы его просто навязываете колоссальному количеству людей, у
которых душа болит о стране.

АП: - Да, это моя
колоссальная вина, но помимо этой вины, видимо, все, что происходит в
этом мире, можно записать в мой счет. Последний Челябинский метеорит -
это тоже моих рук дело, имейте в виду. Я первым вам признаюсь, в
последний момент я все-таки отвел его от города и бросил его в озеро.
Вернемся к Путину. Я, если говорить хрестоматийно, государственник. Я не
могу помыслить себе существование своего народа вне государства. Я
вижу, как трагично складывается судьба, когда разрушается государство.
Исчезновение государства является катастрофой, которая уносит такое
количество сил, разрушает исторический связи и является невосполнимыми
тратами исторической энергии. Когда на месте Красной империи возникла
эта липкая лужа, именуемая ельцинской Россией, эта медуза без хребтов,
которая начинала разлагаться, растекаться, в этой медузе двигались ножки
в разном направлении – после этого появился Путин и остановил это
расползание медузы, заморозил ее. Мне казалось, что это уже является
огромной заслугой его. Он должен был ринуться дальше, выиграв Чеченские
войны и остановив безумный бал суверенитетов, он должен был кинуться в
развитие. Накопленные им деньги должны были пойти на восстановление
империи – имперское техносферы, имперской науки, имперского большого
стиля. Он этого не сделал, и после этого последовало разочарование. Все
мои упреки к нему в период, особенно, второго срока, когда он не решился
идти, поломав Конституцию, на третий срок, и это куклообразное
правление Медведева, и вот в эти выборы, с которыми совпали все эти
оранжистские терзания народа, когда мне казалось, что речь шла не только
об уничтожении Путина, а речь шла об уничтожении в который раз
государственности, и такие цели стояли, – и мне приходилось и приходится
выбирать между несовершенной, прожженной болезнями властью и хаосом,
который, сметая власть, вырывает очередной черный котлован в недрах
русской истории. И я всегда выбираю власть.

ЗП: - Но вы же были
частью этого хаоса в 1990-е годы. Вы и ваш товарищ Эдуард Лимонов были
едины в том, что вы называете хаосом. Так ли уж велико в вашем понимании
различие Ельцина и Путина?

АП: - Я не был частью хаоса, и
я думаю, что и Лимонов не был частью хаоса, хотя он в гораздо большей
степени человек хаоса и декаданса.

ЗП: - Я ставлю здесь кавычки,
потому что это не только хаос. И революция 1917 года – это отчасти тоже
не только хаос. Всякий хаос несет элемент созидания.

АП: -
В 1990-е годы я отстаивал константы Советской империи. Я, как
телефонист, сжимал два этих разорванных провода и не давал распасться
этой цепи времен. Эта миссия по-прежнему мной не оставлена. Конечно же,
Путин является порождением Ельцина, а Ельцин – порождением Брежнева, а
Брежнев – порождением Сталина, а Сталин – порождением Грозного, а
Грозный порождением Бориса и Глеба, а Борис и Глеб - порождением Каина и
Авеля. Но мы должны понимать, что в каждом политическом периоде
зарождается своя личинка, своя куколка, которая готова превратиться в
бабочку.

ЗП: - Не кажется ли вам, что вы ее придумали, куколку
мертвую, без крыльев. Вы в нее вдыхаете жизнь всякий раз, тратя всю свою
энергию на то, что не полетит вообще никогда.

АП: -
Во-первых, мне не жалко своей энергии, потому что ее океан. Эта куколка,
повторяю, не абсолютный чехольчик с пустотой. Я говорил, что была
вторая Чеченская война, которую выиграла эта куколка. Был очень мощный
порыв, который эту расползающуюся страну свинтил, грубо. То, что Путин
затеял модернизацию оборонно-промышленного комплекса, в которой зиждется
смысл любой крупной империи – это акция не куколки. И то, что он очень
осторожно и эскизно сформулировал концепцию Евразийского союза, это не
лепет куколки, эту контурную карту Евразийского союза я мог бы закрасить
многими яркими цветами. Я вижу в этом динамику. Я по-прежнему, выбирая
между хаосом и властью, выбираю власть, потому что пытаюсь с помощью
моих слабых сил вдохнуть в эту власть импульсы, энергию жизни. Таков я.

СШ:
- У меня есть ощущение, что при всем декларируемом консерватизме вы
все-таки еще и модернист. Несколько ярких людей, которые появились в
1990-е на политической сцене, были аккумулированы в газете «День» -
Лимонов, Невзоров, Дугин, вы. В каком-то смысле это европейцы, это
модернисты, отличные от непоспешной, сонливой, консервативной среды. Это
вопрос, выводящий к теме бунтарства, потому что ваши пламенные
передовицы и выступления сквозь все 1990-е – это были безусловно
революционные тексты. И ваши тексты первой Путинской пятилетки – это
были тексты, зовущие к бунту. Мне кажется, что как художник вы все-таки
бунтарь, хотя и проповедник тоже. Второй вопрос в этом вопросе связан с
обольщениями. Я помню, у вас была однажды такая статья в 1995 или 1996
году – «Кто забьет бычка оппозиции». Там вы с некоторой надеждой
написали о фигурах Ельцинского окружения – о Черномырдине, Лужкове. Ведь
были же тоже патриоты Барсуков и Коржаков, которые вдруг начинали
говорить, что они любят Россию. Тем не менее сейчас они и в ваших глазах
выглядят частью черной воронки 1990-х. Не есть Путин продолжение той
декларативности, которая прикрывает олигархический и паразитарный строй?

АП:
- Я вижу в фигуре Путина все ее недостатки, и я вижу возможный вектор
его развития. Но поскольку мне не из кого выбирать, я выбираю Путина, а
не Дворковича, я выбираю Поклонную, а не Болотную. По ней, по этой
Поклонной горе пройдут манифестанты нового государства.

ЗП: -
Александр Андреевич, слово «либерализм» не только для меня, может,
отчасти и для Сергея, и для вас является синонимом всех тех чудовищных
бед, которые свалились на Россию. Ведь безусловно, и вы сами себе
прекрасно отдаете себе в этом отчет, что Путин – человек либерального
толка. Дворкович – человек команды Путина, и все патентованные либералы
находятся вокруг него. Он тотальный, абсолютный либерал. Как может ваше
государственничество, в котором я сомневаюсь, может совмещаться с
либеральным трендом данной власти?

АП: - Захар, я опять
готов повторить то, что уже сказал. Я перечислил компоненты, из которых
состоит Путин, компоненты, которые мне дороги. А то, что рядом с ним
Дворкович, Сердюков и вся компания – это не значит, что он весь состоит
из этого. Сегодняшний Путин – это два Путина, которые сражаются друг с
другом. Конечно, он абсолютный экономический либерал, а философски и
историософски он государственник. Его двойственность – это драма многих
современных русских людей. Революционность 1990-х – это было нечто с
связанное с защитой красной погибшей империи, революционность возмездия.
Революционность Болотной – это революционность либералов, которых
отодвигает путинизм, которые не видят для себя возможность при путинизме
реализоваться, и либо они сматывают со своими капиталами на Запад, либо
устраивают здесь обструкции.

ЗП: - Посещая самые разные города
России, город за городом, я обнаруживаю десятки и сотни людей, которые
так же, как и вы, и мы презирают Болотную и при этом не хочет терпеть
эту власть. Он оппонирует ей слева, он оппонирует ей справа. И вы эти
несколько миллионов русских людей оставили без своего слова.

СШ: -
Я не могу назвать себя презирающим Болотную, потому что волею судеб я
выступал несколько раз на Болотной. Многие мои товарищи, которые выросли
на ваших книгах, это и патриоты-имперцы, и красные - они оказались в
застенках, в том числе после 6 мая. И берут таких русских ребят, их
делают крайними. Каждый день мы слышим о том, что очередной
двадцатилетний брошен в тюрьму, Леня Развозжаев, которого бросили только
что в карцер…

ЗП: - Да собственно Квачков, эта история показательна. Он утратил эту веру, он понял, что надежды нет.

АП:
- Господа, вы представляете левую революционность. Я жду с нетерпением,
когда в недрах этой левой революционности возникнет настоящий вождь,
который обратится к этой левой массе с убедительными словами. Сегодня
Россия стоит между очень близким к реализации распадом и возрождением
сильной русской государственности. Третьего здесь пути нет. Всякая
бодяга, разговоры о том, что нужно превратить Россию в Парламентскую
республику, разговоры о правах человека, независимом суде – это все
гнусь и дьявольщина. Государство – это не институт благородных девиц,
это огромное колесо, и в этом колесе хрустят кости, как сказал
Мандельштам. И он не хотел видеть эти кости, хрустящие в колесе, а я
хочу видеть эти кости. И я не пожалею, если я сам захрущу в этом колесе.
Когда Квачков оказывается в тюрьме, я пишу филиппики в его защиту. Он
русский мученик-самосожженец, это боярыня Морозова с полковничьими
погонами. Свои идеалы, свой подход ко всему, что происходит, я уже
высказал.

СШ: - Я хотел бы спросить о событиях 1993 года. Что для
вас те события – мистический поворот, знаковое событие, звено в цепи
других событий?

АП: - 1993 год – это для меня очень личное
событие, я был участником того, что предшествовало этому, самих этих
событий и того, что последовало. Для меня 1993 год является запоздалым
реваншем за 1991 год. Это был арьергардный бой уходящего в небытие
Красного царства. С другой стороны, после того как 1993 год так страшно
проиграл, эти кровавые события превратили 1993 год в икону, которая
искупает всю дряблость, никчемность и бессмысленность оппозиции – как
той, так и этой. Для меня это мученическая смерть многих людей во имя
высших духовных целей. Баррикадники, которые умирали на баррикадах, были
последними защитниками красной империи, но они были и первыми. Они были
первыми рыцарями-солдатами будущей, грядущей России. Дума очень долгое
время имела возможность формировать новую российскую политику, не наша
вина, что Дума не воспользовалась этим, что коммунисты не
воспользовались своей доминантой в Думе. 1993 год был для меня еще и
сюжет, который позволил переосмыслить ярлык «красно-коричневый», который
навешивали на всех, и носить его на груди как геральдику грядущей
русской победы.

ЗП: - Я лично для себя давно уже выделил
несколько ваших текстов, которые я поставлю с самым золотым тиснением в
самую дорогую мне красную полку самых лучших русских текстов. Я туда
отнес бы романы «Дворец», «Надпись» и книжку «Иду в путь мой». Есть ли
для вас какие-то тексты, которые вам кажется как у мастера получились,
вы радуетесь, глядя на них?

АП: - Нет, у меня сразу
происходит обесценивание текста, девальвация текста. Причем эта
девальвация происходит еще на фоне рукописи или компьютера. Когда
завершен роман, он вызывает у меня ужасное отторжение, тоску, печаль. Я
ненавижу свои завершенные тексты. Я их практически никогда не правлю, я
отдаю их в этом виде в печать. У меня любимых текстов нет, тексты, они
большие, которые очень компактно описывают часть моей судьбы с целостным
состоянием души. Судьба огромна, душа постоянно фланирует, перелетает
из тьмы в свет, но есть целостные периоды, и таким книгам я отнес бы
«Стеклодув» и таким же романом для меня является «Идущий в ночи». И я с
осторожностью говорю, что мне любы последние три моих работы –
«Русский», «Алюминиевое лицо» и «Человек звезды». Эти книги
сформировались в новом моем периоде жизненном, мне они кажутся
завершенными каждый в себе и одновременно едиными.

ЗП: -
«Алюминиевое лицо» вступает в противоречие с тем, что вы говорите,
потому что ваше модернистское, фантасмагорическое миропонимание и ваш
консерватизм, они для меня абсолютно едины, органичны. Но в этом всегда
будет заключаться некий парадокс. Проханов – консерватор, и Проханов -
человек, который таким образом описывает действительность нашей страны в
«Алюминиевом лице», «Человеке звезды», эту безумную, бесовскую мерзость
– он ее пытается подморозить чтобы что? Неужели, глядя в это зеркало,
хочется смотреть в него дальше?

АП: - Про мороз, о которым
вы сказали, я только могу ответить строкой Хлебникова «Русь, ты вся
-поцелуй на морозе». Мои ранние критики еще в советское время, по-моему
Владимир Бондаренко еще был среди тех, кто высказал эту
парадоксальность. Он сказал, что по мировоззрению я фундаменталист и
консерватор, а по эстетике я абсолютный модернист. Это соединение
модернистской эстетики, которая свойственна либеральному сознанию с
угрюмым фундаментализмом государственным – это есть своего рода
уродство, но я этим уродством дорожу. Мне нравится, что у меня три руки.

СШ:
- Я бы спросил Проханове как о наблюдателе. У вас в «Чеченском» романе
есть такой персонаж – журналист. Может быть, это и есть Проханов? В
первую очередь его привлекает распад, гибель, крах. Зачастую самые яркие
страницы вашей прозы сопряжены с этой трагедией разрушения. И
одновременно с этим еще одна из сквозных тем вашей прозы и вашей
идеологии – это тема бессмертия. Как сопрягается это стремление к
бессмертию и страстное исследовательское любопытство и интерес к распаду
и гибели?

АП: - Разве вы не понимаете,что одно с другим
напрямую связано? Смерть – это распад. Эстетика распада – это одна из
самых сильных эстетик. Эстетика ада гораздо сильнее эстетики рая, у
Данте это так, в русских иконах - иначе. Наблюдая смерть в ее самых
ужасных формах, конечно, рождается желание воскресить эту умирающую
гнилую плоть, обрызгать ее живой и мертвой водой. Я это почувствовал
впервые в этих изумительных Невзоровских миниатюрах «600 секунд». Он был
блестящим изобразителем эстетики распада – эти свалки мертвецов, чайки и
вороны среди гнилья. Но одновременно в каждом из этих фрагментиков был
владыка Иоанн или Лев Николаевич Гумилев. По существу, эти темы смерти
мгновенно переходили в темы бессмертия. Если нет этой условно говоря
смертной плоти, писатель перестает быть художником и становится
богословом. А если нет богословских представлений, связанных с
представлением о смерти, а есть одна плоть, он становится инфернальным
художником – «Цветы зла», Маркиз де Сад.

СШ: - Что вас восхищает в последнее время?

АП: -
По-прежнему природа русская, русские снега, сосульки, которые висят на
карнизе моего дома. По-прежнему меня восхищает идея о том, что я живу в
этой божественной стране, трагической и восхитительной. Эти мысли для
меня бывают спасительными среди ночных бессонниц.

ЗП: - Александр
Андреевич, а что с русской поэзией – потому что то вспыхивает строчка
Хлебникова, то Пушкина, то Мандельштама. Есть ли сейчас какая-то поэзия,
которая сейчас продолжает вас пробивать, как русский снег, русская
природа?

АП: - Милый друг, свиданье было долгим. / Ни друзей вокруг и ни врагов. / Белый пароход плывет по Волге, / А у Волги нету берегов.

ЗП: - Александр Андреевич Проханов, это мы знаем.

АП: - Эта поэзия стала для меня аккумуляцией всей моей жизни.

СШ: - А у вас не было мысли издать вдруг стихи?

АП: - Я только что издал книжечку «Наскальная книга».

ЗП:
- Несколько вопросов от наших читателей в режиме блиц. «Александр
Андреевич, у вас нет ощущения, что попытка возродить название города
Сталинград на руку тем, кто хочет возродить в Германии и по всей Европе
новый гитлеризм, героизируя его?».

АП: - Нет, под Сталинградом погиб мой отец и мне кажется, он должен лежать рядом с городом, который называется Сталинград.

ЗП:
- «Александр Андреевич, что нам делать с этой властью? Очевидно, она
ведет нас к гибели, но мы не можем ее переизбрать или как-то на нее
повлиять. Скажите, что делать людям? Кто поведет народ за собой?»

АП:
- На эту власть надо воздействовать всеми имеющимися у нас средствами. У
одних одни средства, у других – другие. У одних в руках кол, цепы и
вилы, а у других – магические технологии, которые работают с властью.

ЗП:
- «Как вы думаете, почему Путин не хочет вести борьбу с коррупцией,
которая достигла таких чудовищных масштабов, что стала угрозой самому
существованию России? Большинство простых людей считает, что Путин
покрывает чиновников, так как сам является частью этой системы».

АП:
- Это было бы несправедливо говорить, что Путин не борется с
коррупцией. Каждый день аресты, скандалы, вызовы в суд. Я думаю, что
борьба с коррупцией началась.

ЗП: - «Поддержка государства в наше
время сравнима с поддержкой Единой России в ее нынешнем неприглядном
виде, прокомментируйте». Владимир.

АП: - Поддержка
революционности и Болотной в наше время – это поддержка масонского
заговора февраля 1917 года, которая уничтожила великую империю, а также
вся та мразь 1991 года, которая уничтожила мою страну.

СШ: - Какая будет новая книга, как она называется?

ЗП:
- Она называется «Время золотое», она о том, о чем мы сегодня говорили –
это мой опыт последнего года – улица, политики, этот страшный выбор.


"Челябинский метеорит - это моих рук дело"